В это же время, в один из дней Майских праздников, которые теперь совмещались обычно, мы выбрались на велосипедах на Арабатскую Стрелку — в окрестности «Генического» солёного озера. Мы — это Виталий Пихуля, Наталья Кузьменко и я. Сколько там, до озера, километров с десяток ?.. Сущие веники! -мог бы сказать на сей счёт мой друг Нерушай, летающий теперь на работу (на вахту) на Крайний Север из Краснодара. А вот, для Натальи Кузьменко — дело совершенно иное…
Ловлю себя на том — не случайно ли здесь друг мой старинный возник ? Не для того ли, чтоб оттянуть только время ?
Знать не знаешь, как и подступиться к тому, что давно сюда уже просится. Всё кажется, начать так — измельчишь, начать эдак -скатишься в восторженность глупую: за какой-то пошлый намёк ещё примется, без этого самого, восхищение женщиной.
Впрочем, семь бед — один ответ!
Эта умная, блестящая женщина, врач-педиатр, коллега Виталия, грациозная, тоненькая, жгуче-чёрная как испанка, обратила на себя моё внимание сразу, лишь только увидел её. Это было на вечере, вскоре после того, как я приехал в Геническ. Что-то вроде заседания клуба по интересам, куда меня притащил всё тот же Виталий. И так как меня здесь пока мало кто знал, но что-то обо мне уже слышал — пишет, печатается, — мне пришлось и коснуться того, что я, да как, да откуда, и прочесть и стихов своих несколько из первого, и тогда единственного, стихотворного сборника.
Эта женщина, она сидела в самом углу, не выпячиваясь, за спинами тех, кто был за столом и вокруг стола — с чаем, печеньем, так сказать, для поддержания атмосферы непринуждённости. Атмосфера, впрочем, таковой и была. Да, так эта смуглая, черноволосая женщина, с тёмными, живыми, внимательными глазами, не уходила из моего поля зрения, пока я был в центре внимания; и я ловил себя порою на том, что и говоря, и читая, обращаюсь почему-то непосредственно к ней.
Тут, я понял уже, в этом дружеском кругу людей тонко чувствующих и неравнодушных, где вольно было обмениваться мнениями, мыслями, Наталью (слышал, как к ней обращались) чем-то затронули стихи мои, и она не преминула на сей счёт тут же и высказаться. Причём, сразила меня тем, что почувствовала самое глубинное моё — вот так, можно сказать, налету или сходу, — и мне, как и всякому пишущему, не скрою, это было приятно.
Вскоре после этого вечера позвонил мне Виталий: можно, придём к вам? Наталья меня одолела — хочет с вами познакомиться ближе.
Что за вопрос! Только я был несколько, ну если не огорошен, то, скажем так, офасолен такой прямотой (не мог, наверное, по стереотипу мужскому, видеть в этом одно только чистое дружество), да и затруднён — как принять? К приходу женщины надо было, конечно, убраться в своих хоромах — и подмести, по крайней мере, и паутину веником по углам, да над дверью смахнуть; ну, и, само собою, сообразить что-то к чаю.
К условленному дню и часу я был готов к приёму гостей. Они пришли вместе под вечер. И я, увидев их рядом — оба красивые, статные; Виталию шла, делала таким мужественным лицо, аккуратная борода, — грешным делом, подумал: любовники.
Заблуждению моему суждено было вскоре рассеяться: Виталий был товарищем её мужа, тоже врача, в семье росли двое детей; отношения же с Натальей, судя и по разговору их здесь, у меня, тоже были чисто дружеские, не без профессиональных каких-то блошиных укусов время от времени. Да и Виталий, насколько я знал уже, общаясь с его женой и детьми, был счастливый семьянин и отец. Так что — чего не бывает, впрочем, в нашем непредсказуемом мире?! — первое моё впечатление было ошибочным. Да и как бы там ни было в самом деле, это меня не касалось.
В тот первый вечер знакомства — да и потом так бывало, когда, всё в том же составе, нечасто, правда, случались у меня посиделки, — говорила больше Наталья; мы с Виталием лишь изредка прерывали её монолог; и вот тогда уже в полной мере я мог оценить и блеск, и глубину ума этой удивительной женщины, и непосредственность, и такт, и тонкость, с которой она чувствовала малейшую фальшь, недосказанность.
С нею надо было держать ухо востро, то есть мобилизовать себя, чтоб тянуться к этому уровню. Не развенчать в ней того в себе, каким ей показался когда-то, и что затронуло её ещё там, на самом первом том вечере, что приоткрылось ей в тебе за твоими стихами и, может быть, и за тем, что ты там говорил и как даже выглядел.
Зачем это было нужно, не знаю, но не хотелось (а так легко было!) ударить в грязь лицом перед нею. Если бы она была чуть постарше, свободна, я — не сомневался ничуть! — тут же предложил бы ей руку и сердце, но, коль не предлагал, несмотря на возникшую, пусть абсурдную мысль, значит, как уж ни есть, не было это любовью с первого взгляда.
Тут и дружество по отношению к ней Виталия, в чём я уже не мог усомниться, хотя оно казалось даже противоестественным, когда видел их рядом, тоже, видимо, имело значение. То есть она, каким уж образом, держала дистанцию — и ни он, ни я, старый хрыч для неё, не могли, и не стремились, преодолеть, хотя и невидимого, но всё-таки рубежа. Не знаю, как разобраться с этим точнее, вернее, и хорошо это, плохо — и для самой женщины, и для тех, кто к ней приближался, — но она казалась больше Товарищем.
Потом у неё случилась беда: муж умер внезапно — сердце! Я был, как и вся больница, коллеги её и мужа, на похоронах, и видел её как обуглившуюся всю в пламени этого горя, умершую с ним, кажется, вместе. Но — двое детей на руках, которых надо было ещё доучивать, поднимать!..
А через некоторое время — ещё беда: рак! Не следствие ли этого горя ?
Я потерял её на какое-то время из виду — знал от Виталия: поправляется после операции. Потом как-то встретил в городе. Она была такой же, как прежде, в лучшие времена: жизнерадостной и красивой. О болячках говорить не хотела, только махнула рукой на мой, может быть, неуместный вопрос: как бы отметала несущественное что-то, пустое. Что за женщина! Товарищ товарищем — а другой такой нет.
Речь зашла у нас о выставке — этой, последней, вьетнамской, — к которой начинал подступаться; а позже, когда уже всё до конца прояснилось, я её пригласил на открытие, позвонив.
И вот там, на выставке уже, мы и условились с ней и Виталием об этой вело-поездке на Арабатскую Стрелку, с которой я и начал здесь то, о чём давно хотелось сказать, то есть хотелось представить, вернее, на этих страницах жизни моей Наталью Кузьменко.
Представить… Что значит, представить ? Когда она просто вошла в мою жизнь, когда Геническа без неё с тех пор я и мыслить не мог — так же, как без Коли Осадченко, Семилетова или Пихули, так же, как без одноклассников моих, где бы ни жили, дорогих моих геничан.
Мы, Виталий, Наталья и я, как и было условлено, выехали пораньше из города. Жена Виталия с младшим сыном была, по-моему, в отъезде как раз — в Темрюке у мамы, — и ему не пришлось брать грех на душу: что-то там изобретать насчёт отлучки своей или портить ей настроение правдой. Разве же может, и безосновательно даже, не ревновать и самая покладистая из женщин ?!
Этюдника с собой в этот раз он не брал, хотя и Арабатская Стрелка, и Крым, я знал уже и по работам его, были его излюбленными, как говорится, вдохновляющими местами, и он, бывая то ли там, то ли здесь, не мог обычно обойтись без этюдов. Фотоаппарат взамен этого, цветная плёнка, чем пользуются теперь зачастую художники, его не очень устраивали. Разве что, как он говорил, аппарат позволял зафиксировать детали какие-то для будущей композиции: скажем, меняющийся на глазах рисунок и форму облаков.
Что ж, по старинке, согласен, этюды — были вернее, думаю даже, чистоплотнее для художника, что ли. По крайней мере, для него это так. Он учился, как сам говорил, в этюде, „нашлёпке», за двадцать-тридцать минут схватить состояние. И это, на не слишком искушённый в живописи мой глаз, чаще у него получалось.
Ну что ж, на сей раз — налегке, без этюдника; в рюкзачках у нас было всё необходимое для того, чтоб развести костерок, заварить чай, перекусить на природе… Что ещё нужно для счастья !