Геничане. Толя Никишичев

Перестал там бывать и Толя Никишичев. Ну, какой же Толя — он старше меня! Но, видимо, скажем так, дела поэтические нас, собратьев всех, как-то уравнивают — и тут не до отчеств. Да, во время войны, когда здесь были немцы, был он подростком. Многое из того времени помнит. И тогда уже, как говорит он, чудили — пытались с пацанами немцам вредить. А чаще, куда было деться, вредили тем, тоже риск, что воровали продукты — где что у них плохо лежало. Есть-то надо, а где его взять!

Работал на шахте в Донбассе после войны, потом — служба на флоте. Геничан чаще всего и брали на флот: в море как дома — не надо учить-переучивать. Однако, после флота уже, угодил за хулиганство в места не столь отдалённые. Отбыл. Вернулся домой. Работал литейщиком на Арматурном заводе. И в тот год, что и я, когда пытался здесь зацепиться; но я его по тому времени едва лишь помнил в лицо. И тридцать лет миновало, и потому ещё, может быть, что литейка была допотопная, кучи земли формовочной, стержни, опоки, всё в гари-копоти, и все, перемазанные, казались похожими один на другого.

Потом Анатолий на стройках работал, потом асфальт укладывал… До пенсии пахал и пахал. А стихами, как уж там ни было, ещё с флота грешил.

Стихи его были длинные-длинные (я приверженец иного -коротких), можно сказать, одна бесконечная песня о жизни. Рифмованная проза — сказал бы Слава Будзинский, или Оля Шинкаренко вослед ему тоже ? Но Толя стихов своих на люди не выносил, пишу, говорил, для себя, душа просит — пишу. Делился стихами своими с немногими. Вот, спасибо ему, и со мной. С Семилетовым — тоже: тот не писал, но слушать умел.

Но если и была это проза рифмованная, то рифмы как раз ему было не занимать! Тут чутьём обладал он отменным. Однако, когда насчёт длиннот я пытался ему говорить — подсократить бы, концовку выписать, что ли, почётче, — он слушал, кивал, соглашался как будто бы, но, увы, ничего больше со стихами своими не делал. Переписывал разве что начисто, чётким, красивым своим почерком — по всему, с удовольствием! — в толстые, они у него копились, тетради.

Попадались у него и стихи покороче — в них он чаще разносил в пух и прах (однако нецензурщины избегал) бездарность правителей нынешних, олигархов, ворья, как говорил он, в законе. Стихи ли это были ? Наверное — если чуть посидеть бы над ними да доработать; а так, конечно, выплеск энергии — когда человек не может терпеть и видеть эту ползущую, жизнь калечащую, мерзопакость вокруг, да с телеэкранов особенно.

Толя бывал у меня. Ничего не пил, кроме кофе или чая предложенных (хотя было время — особенно после смерти жены, — не скрывал, делами питейными увлекался по-чёрному), да и дома у него, когда я к нему приходил, а бывало, и с Семилетовым, тоже ничего такого не было на столе. Разве что Семилетов мог принести с собой бутылку вина. Но он и здесь, выставив рюмки, сам никогда не пригубил — завязал когда-то раз навсегда. И не понадобилась ему никакая врачебная помощь Семёнова.

В доме у него был порядок морской! Жил один, бобылём. Дочка — в России, где-то в Сибири, но не приезжала давно и не писала отцу. Это, мне кажется, его угнетало, хотя на его морщинистом, до черноты загорелом лице — как у рыбаков во времена парусов, — ничего подобного как будто не отражалось.

Угощал он нас чаще борщом, настоящим, украинским (эмалированная большая кастрюля летом стояла всегда в холодильнике, зимой — на веранде), а к чаю мы что-нибудь с собой приносили. Потом, в самой маленькой комнатке, давно — со смертью любимой жены — опустевшего дома, где, был лишь стол да стул под окном, и койка ещё, по-матросски аккуратно заправленная простым одеялом, он сам усаживался на стул, предоставляя нам с Семилетовым койку, и, не надевая очков, читал стихи (листал одну из тетрадей), глуховатым своим, неторопливым, прокуренным голосом.

Вот, насчёт курения, да, тут он себе не отказывал, дымил, как какой-нибудь броненосец старого русского флота.

Таким вот, с сигаретой в руке, в неизменной своей белой „капитанской» фуражке, чаще всего и можно было видеть его на базаре, у входа. Стоял, сутулясь, под глухой стенкой ларька какого-нибудь, курил, разговаривал, отводил с кем-то душу в бегстве от одиночества. И кто, не зная его, мог сказать бы, что это поэт!

Базар, кроме прочего, место встреч у нас, я уже говорил. Все мы, геничане, время от времени никак не можем сюда не заглядывать. Так уж оно исстари как-то сложилось, что мы здесь привязаны больше к базару, чем к магазинам. А где ещё купишь хотя бы кошке бычков!

Привязаны особенно летом, в пору фруктов, овощей, полосатых арбузов, поистине солнечных дынь, а осенью — в пору восточных штормов — к ходу сивашской джуралки.

Привезёшь её, вяленую, бывало, куда-то друзьям — оскорбительно, не понимая нашего сердца, обзывают селёдкой; режут -кусочками (мы — едим целиком), выскребая при этом самое ценное: жир и рахманку. Глаза б не глядели!.. Да что будешь делать -геничанам лишь (нет, никого умалить не хочу) и дано понять истинный вкус этой нашей, спорящей и с байкальским омулем рыбы. Ничем ему не уступающей — пробовал.

Ну, что я, туда-сюда ещё, а вот рыбака потомственного можно „селёдкой» этой и впрямь оскорбить. Хотя, коль без шуток наших генических, селёдка ещё какая бывает! Тут тебе и тихоокеанская, и атлантическая, керченская, исландская, а дунайская, вкуснее которой, говорят, ничего другого и нет.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *