А разве забыть конец лета 1960 года — как путешествовали мы с ним и с Толей Прасоловым, тоже сыном рыбака, врачом в будущем, студентом тогда, как и я, по Арабатской Стрелке, пешком, близкий свет, в Феодосию. В Картинную галерею Айвазовского. Это, конечно же, его была, Коли, идея. Денег на дорогу — откуда?! — вот и решили: пешком!
Ходил тогда так называемый рабочий поезд и порожняки до разъезда Валок. Оттуда, из карьера, возили песок, ракушку. Снабжались ею птицефабрики, стройки и прочее, и не только на Украине. Вот эти-то километров сорок до Валка мы, конечно, подъехали, ну а уж дальше — на одиннадцатом номере, как оно говорится.
Дни стояли тёплые, палатку не брали, да и не было в то время у нас ни палатки, ни спальных мешков. Рюкзачишки тощенькие, а у Толи — и вовсе сумка брезентовая через плечо. В руках — по бидончику: для воды — и с водой. Знали, за Рощихиным хутором, а там ещё два дня пути до жилья, воды нам может не встретиться. Правда, о заброшенном колодце на средине пути нам говорили -те, кто бывал там: добирался случайными редкими попутками в Керчь, в Феодосию, — но надежды было мало на это.
Да, главное на Арабатской Стрелке, тем более в зной, это, конечно, вода. Опять-таки, само собой разумеется, пресная, ибо солёной — а шли в основном вдоль берега моря — было здесь хоть отбавляй.
Однако красоты такой, хоть и вырос в Геническе, я, кажется, никогда и не видывал. Здесь были поистине простор и воля — песчаный пляж на сотню километров, и ни следа человека!
Правда, сперва, после разъезда, когда нагрузившись пожитками нашими, вышли мы в путь по ненаезженной, затравевшей местами песчаной дороге, попадались нам то табун лошадей, то отара овец. Пастухов, табунщиков не было рядом — кто на этой вольной воле мог позариться на чужое ?! Жеребцы, вожаки, как я понимаю, при нашем приближении поднимали свои сухие красивые головы, спокойно, чуть вопрошающе и с достоинством, кажется, смотрели в нашу сторону, остальные же, как бы незыблемо надеясь на старших, продолжали пастись, как ни в чём не бывало.
Рядом с матками держались несколько жеребят, однако иной из них, мелькая точёными ножками, вот уже мчался, срывался куда-то зачем-то, за ним — не выдерживал и второй. Кобылица-мать тонким ржаньем подзывала пострела, и он, ну так уж противясь, то взбрыкивая, то вдруг замирая, колеблясь, кажется, идти — не идти, всё-таки к ней возвращался.
Жёлтые мальвы — сплошные поля! — покачивались под ветерком вдоль дороги. Справа — Стрелка местами довольно узка — густо-синие, все в подпалинах рыжих, выжженных солнцем трав по островам и прибрежьям, тянулись лиманы, Сиваш; слева, ин-дигово-блистающее вдали к горизонту, а ближе к берегу, на перекатах, опалово-зелёное, тоже в блёстках солнца, радуя глаз, казалось, без конца и без края, лежало наше Азовское море. Оттуда как раз и веяло ветерком.
Жара полуденная нас погнала туда, к нему — близость воды, лёгкий бриз; там, наверное, было легче идти. И верно, песок вдоль кромки прибоя был твёрд, лишь пружинил слегка, идеально отглаженный набегавшей мелкой волною. Босым ногам было прохладно-приятно ступать по такой дороге. Тянуло свежестью, вода манила к себе. Как тут было не кинуть на песок наши пожитки, одежду и, в чём мать родила, некого тут было стыдиться, не броситься в море!
Время как раз клонилось к обеду, и мы, освежившись, не разжигая костра, перекусили на скорую руку и двинулись дальше.
А вечер, ночёвка на берегу! Уже за Рощихиным хутором. Он остался за нами. Там, в убогом домишке, жили отшельницами баба-Рощиха с дочерью, опростившиеся вдали от людей, удивившиеся нам и приветливые старухи. Звали их — баба Марфуша и баба Лена. Впрочем, младшая ещё и старухой-то не была.
Потом уж, много позже узнал — она была угнана в своё время в Германию. Может, это отшельничество и было как-то связано с теми событиями — ушли от издёвки, гонений ?.. Единственное их богатство — колодец, вода, да несколько овец на подворье, да латаная-перелатаная лодчонка, которая тоже — выходили на ней в море — кормила.
Садилось солнце в стороне Сиваша, крупные мясистые листья катрана — морской капусты, типчак, жёсткие стебли осоки отбрасывали на песок длинные тени. Вокруг этих последних кустов, не иначе как циркулем, были прочерчены по песку совершенно правильные окружности. Они поражали, вызывали недоумение — казались рукотворной природы.
Но кто и зачем ? — об инопланетянах тогда ещё и слыхом не слыхивали! А позже, вечером у костра, всё же сообразили: это были невинные шалости бриза. В течение суток, при устойчивой хорошей погоде, постепенно он менял направление — и кончики длинных и жёстких, под ветром сгибавшихся листьев, оставили циркульный след на песке.
Пустынный, первобытный, доисторический, кажется, берег и море вот-вот должны были погрузиться в глубину наступающей ночи. По горизонту над морем рдели верхушки белоснежных ещё, чуть тронутых золотом зари облаков. Звенящая тишина царила вокруг, лишь мерно поплёскивала и шелестела, откатываясь, не набегавшая даже, а просто гладившая берег волна.
В считанные минуты мы набрали на берегу сухой травы, плавника. Костёр уже разгорался. Мы успели перед этим, совмещая приятное с полезным, искупаться на глубине, близ переката, и, нырнув по нескольку раз, достать со дна десятка три мидий. Теперь они, да горсть-другая перловки смешивались в котелке над огнём. Костёр разгорелся — и вода начинала парить.
Солнце меж тем уже село. Облака померкли, потухли. Море темнело, становилось непроницаемей и таинственнее. Первые звёзды проклюнулись на востоке; откуда ни возьмись, возникали рядом и разгорались другие.
В сумерках, при свете костра, мы принялись за поспевший, роскошный свой ужин: ракушки раскрылись, набрали в себя разварившейся, казалось нам, ни с чем не сравнимой по вкусу крупы. Кто пробовал — тот может оценить по достоинству.
Были ли, существовали на всём белом свете, люди счастливее, чем мы, в эти часы и минуты ?! И дальше — всё полно было счастьем. Костёр прогорел. Разровняв ещё тлеющие местами уголья и присыпав их тонким слоем сухого песка, сверху постлав одно из двух одеял и накрывшись по грудь вторым, мы, три товарища детства, лежали бок о бок и долго не засыпали.
Над нами простёрлось, раскинулось полыхавшее звёздами безлунное небо. Август — пора звездопада, и мы, начав непроизвольно считать метеоры, короткие молнии меж недвижных созвездий, вскоре сбились со счёта. А море всё так же дышало рядом, и в травах, в другой от него стороне, как бы вторя ему, звенели сверчки и кузнечики.
Незаметно уснули — и до утра проспали, как на русской печи: песок под нами, когда сворачивались, чтобы продолжить наш путь, до сих пор сохранял теплоту.
Ещё через день после крепости Арабат (хлебнув этого воздуха древности в заросших дикими травами стенах и полуразрушенных крепостных казематах), уже подъехав до Владиславовки товарняком, как и в начале пути, мы оказались, наконец, в Феодосии.
А-а, вот ещё, после Арабата, в крохотном посёлке на берегу, нашему доктору — Толе Прасолову — довелось лечить маленькую аборигенку. Как вышло ?
Проходили мимо домишек (на голове у Толи, как и во всю нашу дорогу до этого, была докторская белая камилавка); женщина, стоявшая у калитки с девочкой на руках, увидев на товарище нашем характерный этот убор головной, спросила с надеждой: «Вы, часом, не доктор ?» Ничуть не смутившись — третий курс, ну и что! — тот ответил, что да.
Тут же, у калитки — медицинский осмотр. Через минуту Толя попросил чайную ложечку, она была сейчас же принесена. И мгновенно был поставлен диагноз: ангина! Тут же „прописано» и лечение.
Нас отблагодарили — не только доктора, но и нас с Колей — парным молоком. Хотели отказаться: неудобно. Доктор строго сказал нам: „Пейте!» — мы выпили по стакану и попрощались.